AD побеседовал с Натальей Касперской, бывшим совладельцем «Лаборатории Касперского» и основателем группы компаний InfoWatch, которая рассказала об особенностях развития бизнеса по информационной безопасности, отношению к венчурным инвестициям и деятельности «Сколково», создании инструмента для анализа соцсетей «Крибрум» и о сотрудничестве со «Сбербанком».
Наталья Ивановна, как появился холдинг InfoWatch?
Компания InfoWatch была создана в декабре 2003 года как дочерняя компания «Лаборатории Касперского». Изначальная задача — защита предприятия от утечек.
«Лаборатория Касперского» только приобрела технологию «Антиспам», и мы решили, что хорошо было бы использовать её каким-то другим способом. Если мы можем фильтровать информацию, которая входит в компанию, почему бы не попытаться фильтровать ее на выходе. В этом заключалась основная идея.
Получается, технологическое решение появилось раньше, чем был придуман продукт. Мы пошли от технологии, что вообще-то, с точки зрения маркетинга, не верно, но в данном случае получилось так.
И InfoWatch начал разработку. Очень долгое время он был внутри «Лаборатории Касперского».
Почему выделили в отдельный бренд?
У нас было два соображения: первое — мы не знали, насколько хорошо этот продукт зайдет, как будет воспринят; и было опасение о том, что тематика защиты от внутренних угроз и то, что мы что-то блокируем и смотрим у сотрудников, может быть воспринято негативно и плохо отразится на нашем антивирусном бренде.
И надо понимать, что рынка DLP (Data Leak Prevention), то есть рынка защиты от утечек информации, на тот момент не существовало. Он не был выделен, не был сегментирован, аналитики его не рассматривали отдельно. Мы не знали, как этот продукт пойдет, и что с ним случится, поэтому сделали отдельный бренд.
А потом уже, где-то в 2007 году, когда мы окончательно рассорились с Касперским и делили бизнес, то я забрала себе InfoWatch, он забрал себе «Лабораторию Касперского».
InfoWatch инвестирует в команды, которые к вам приходят, или новые проекты рождаются изнутри?
По-разному. Парочка проектов родилась изнутри холдинга, а несколько компаний к нам пришли сами. Довольно много проектов мне просто присылают, чтобы я их посмотрела.
Когда я только получила много денег и считала, что раз у меня их очень много, то я должна во все инвестировать, то вскоре заметила, что деньги при такой стратегии очень быстро заканчиваются, а результат не получается.
Поэтому моя попытка стать венчурным инвестором не увенчалась успехом, и я опять сосредоточилась на информационной безопасности. И сейчас всё, что есть в группе компаний InfoWatch, — это информационная безопасность.
По сути, у нас два больших направления: первое — это защита от внутренних угроз, и там у нас три продукта; второе направление — защита от целевых атак, там у нас сейчас тоже три продукта. То есть бизнес довольно симметричный. В идеале хочется построить такую компанию, которая бы защищала предприятия от всех видов угроз, чтобы ни к кому не надо было ходить.
Если у меня есть идея какого-то проекта в сфере безопасности, как мне к вам пробраться?
Пишите в почту, и всё.
Вы раскрываете показатели выручки, публично оцениваете свое место на рынке?
Мы раскрывали показатели выручки, да. Мы это делаем раз в год — перенесли окончание года с декабря на апрель, потому что просто не успевали посчитать бюджет. У нас основная выручка приходится на конец года. Такова специфика корпоративного рынка.
И за прошлый финансовый год мы заработали 831 млн рублей.
Вам помог опыт в «Лаборатории Касперского» при развитии нового бизнеса?
И да, и нет. Конечно, то, что уже был опыт успешного бизнеса, рождает некую уверенность в своих собственных силах. Потому что иначе я бы бросила ещё десять лет назад. Но все остальное — совершенно другое. Другой сегмент, соответственно, другой подход.
В «Лаборатории» у нас были партнерские продажи, в основном, канальные. Здесь это не работает совершенно, и мы очень долго и мучительно подбираемся к тому, чтобы всё-таки переложить основное на партнеров.
Кроме того, сделки совершаются очень долго, это длительный sales-цикл. С антивирусом было не так. Антивирус продается просто: человек принимает решение и тут же платит. Потому что это, в основном, либо сам пользователь, либо мелкий бизнес. Здесь же можно по полгода ждать. Это, конечно, очень тяжело.
С точки зрения территориального развития тоже: все мои представления о том, как надо развивать территориальные рынки, оказались в InfoWatch неэффективны.
Почему?
Это совершенно другой бизнес. Здесь у нас энтерпрайз, и все идет довольно медленно. В «Лаборатории» мы находили правильного партнера, и партнер начинал продавать. А здесь партнер даже не успевает дождаться первых результатов и бросает.
Получается, что мы остаемся у разбитого корыта, мы не можем через партнеров запустить международную сеть. Поэтому здесь мы выработали другой подход: сажаем агентов, наших собственных сотрудников, которые нам приводят и партнеров, и клиентов, и потом они этих клиентов уже на месте обрабатывают. И в помощь даем технаря, который делает установку. Технарей мы сами обучаем. Потому что обучить партнеров, как выяснилось, невозможно. Слишком сложная система — даже не сам продукт сложный, а подход.
Дело в том, что антивирус ловит внешние угрозы, которые для всех одинаковы. Есть какой-нибудь вирус Duqu — он и есть вирус Duqu, с ним всё понятно. Мы же занимаемся анализом содержания. Мы должны понимать, что для конкретной компании важно. А это значит, что в одном случае в данной компании будет важно одно, в другом — другое. И это первый очень серьезный барьер.
Второй барьер: как правило, в компаниях не распределена информация — конфиденциальная и неконфиденциальная. И цикл «зарождения» и «умирания» конфиденциальной информации не описан. Мало где существует так называемый режим коммерческой тайны. Это значит, что надо приходить, объяснять, рассказывать… И мы, по сути, наполовину занимаемся консультационной работой. Это у нас называется условным этапом Pre-DLP. И если этого этапа не делать, то вообще все усилия по внедрению DLP довольно бессмысленны.
Потому что если ты не знаешь, что ты ловишь, то ты этого не поймаешь. Вот в этом проблема DLP, и поэтому есть компании, которые заявляют: «Вот, мы делаем для среднего и малого бизнеса софт! У нас он легкий, простой! Сейчас внедрим, и он у вас всё поймает!» Сразу возникает вопрос: что «всё»? И на этом, собственно, спотыкается большинство вендоров, потому что, по факту, выясняется, что они ловят там либо не то, либо не ловят вообще. И то, и другое не очень хорошо. Получается, что продукт бессмысленный. А нам-то хочется, чтобы это было осмысленно, и именно поэтому мы никак не можем выйти в сегмент мелких компаний или даже средних.
Мы уже работаем со средними компаниями, но это компании в размере хотя бы 300-400 рабочих станций, что для России, безусловно, мелкой компанией не является.
Как вообще ваш рынок в России устроен? Сколько у вас значимых конкурентов, кто они?
Мы старательно рекламировали защиту от утечек и много вложили в пиар и просвещение рынка. Конференцию собственную сделали, ресурс — он называется «DLP-Эксперт». Сейчас мы его переименовали в BISA —
Business Information Security Association.
Экспертное сообщество организовали. Прям вот реально вложились в это дело. И это привлекло не только клиентов, которые, в конце концов, всё-таки стали покупать, но и конкурентов. Поэтому Россия, как ни странно, по числу DLP-вендоров абсолютный лидер в мире.
Ничего себе.
Нигде такого количества DLP-вендоров, как в России, нет. Даже в Америке. Вот в Америке есть McAfee, Symantec, Websense — три. А у нас есть «Джет», Zecurion, InfoWatch, FalconGaze, «МФИ Софт» — вот, пять. Представляете, пять вендоров! При том что рынок — он маленький. Реально — российский рынок, по нашим оценкам в прошлом году, достигает где-то 80 млн долларов. Он действительно маленький, и вот на этом маленьком рынке все борются. InfoWatch завоевал где-то полрынка, примерно. В энтерпрайз-сегменте у нас побольше. В сегменте среднего бизнеса — поменьше. И все.
А дальше — чего? Дальше нам приходится очень сильно бороться, потому что приходят всякие разные и говорят: «А у нас зато просто устанавливается софт!» Ну, устанавливайте простой софт, что. Чем мы вам можем помочь…
Если у вас половина рынка, то в течение года-двух кто-то из ваших конкурентов, которых вы перечислили, может к вам подобраться близко?
Скорее нет, чем да.
То есть вы никого не боитесь.
Из этих конкурентов два, я так понимаю, норовят закрыться, а два — так, ни шатко, ни валко. Хотя вот сейчас «Джет» начал развивать свою «дочку», вывели её в отдельную компанию. Может, что-то у них получится. До этого они мало интересовались рынком.
Сейчас, правда, и рынок вырос за последний год процентов на 35. Поэтому все так слегка оживились. При таком росте рынка, в принципе, можно позволить себе иметь дочернюю компанию.
В чем ваша роль заключается в компании? Вы занимаетесь оперативным управлением или больше решаете стратегические вопросы?
Я сейчас меньше занимаюсь оперативным управлением. В основном — да, стратегия. Ведение бюджета, споры о продуктах. Как ни странно, руковожу продуктовой разработкой. Это в моем ведении находится. А для всего остального оперативного управления у нас есть исполнительный директор. Причем это и по группе компаний тоже. Поскольку компаний довольно много, то я везде где-то сверху. В некоторые компании я вовлекаюсь больше: в те компании, которые никак не могут выйти на прибыльность или имеют какие-то проблемы. В некоторые не вовлекаюсь почти совсем.
Моя мечта — чтобы оно само все росло, а я бы сидела и сажала цветочки где-нибудь на даче.
Да, всем так хочется. Можете рассказать, как ваш рабочий день строится? Как он выглядит?
Я приезжаю часам к 12 на работу. Потому что я типичная сова. У меня, в основном, встречи. Каждый час, примерно, встреча. Час-полтора. Вечер я, часов с 7-8, уделяю фоллоу-апам на эти встречи. Отвечаю на почту. Где-то с 9 я с работы ухожу; и с утра тоже читаю почту, чтобы что-то ответить. До приезда в офис.
Расскажите про «Крибрум» немного: как он появился, откуда, как зародился? Что из себя представляет?
«Крибрум» — это такое семейное предприятие. Меня втянул в него муж, Игорь Ашманов, который является довольно большим специалистом в области интернета. Он долгое время занимался SEO, и компания у него, собственно, на этом и построена, «Ашманов и партнеры». С другой стороны, он же является специалистом по искусственному интеллекту. В частности, антиспамерский модуль для «Лаборатории Касперского» разрабатывала как раз компания «Ашманов и партнеры».
У него возникла идея о том, что можно анализировать социальные сети, выявлять какие-то тренды, выявлять информацию и делать из этого некое представление. По сути, это такая система анализа больших данных по социальным сетям.
Где-то в середине 2010 года мы зарегистрировали компанию и начали разрабатывать продукт. Года за полтора его разработали. Сейчас это облачный сервис, к которому может подключиться клиент, который платит на ежемесячной основе. К сожалению, есть проблема с этим бизнесом — под каждого клиента приходится затачивать. Потому что у каждого клиента свои термины, которые ему надо анализировать.
Это занимает от недели до двух месяцев, в зависимости от типа клиента. Если это совершенно новая для нас область, то это займет подольше. Если, скажем, какой-нибудь банк придет, то это даже меньше чем за неделю можно сделать — за несколько дней. Потому что, скорее всего, у нас этот банк уже есть, останется только чуть-чуть поднастроить термины, которые они хотят ловить. У каждого банка своя задача, они хотят ловить разные термины, отслеживать их в соцсетях.
Кто-то, например, использует это как систему для анализа и улучшения поддержки клиентов. Кто-то использует с точки зрения маркетинга для привлечения клиентов, кто-то использует для выявления негативных трендов и их коррекции на уровне главного предприятия. Совершенно разные задачи. Семь-восемь задач таких есть. Скажем, по банковской сфере мы значительную часть этих задач уже отработали. Поэтому по банкам у нас все хорошо, более-менее быстро работаем.
А по другим сегментам, конечно, уже совершенно другие задачи, и там нужна более серьёзная настройка.
Сколько клиентов сейчас у «Крибрума»?
Пара десятков. Даже побольше, может, десятка три-четыре.
И сколько они платят в месяц?
По-разному. Там ежемесячный платеж от 50 тысяч до 300 тысяч рублей.
И сейчас на основе «Крибрума» вы разрабатываете следующий продукт для внутреннего мониторинга информации при помощи «Сколково»?
Да, действительно. Мы решили, что за свои деньги это все сложно делать, задачи всё-таки рискованные, и надо привлечь государственную помощь. Тем более, что дают же гранты в «Сколково».
Ситуация какая: бывают утечки, когда, например, взял сотрудник и за чашкой чая разгласил кому не следует важную корпоративную тайну. А тот, кому не следует, положил её в интернет, и всё…
Отследить это по электронным каналам никак невозможно, потому что это общение «человек-человек», оно минует компьютерный интерфейс. Но можно отследить это уже по публикациям, как-то попытаться минимизировать ущерб для предприятия — например, блокировать. Сейчас же пытаются ввести «закон о забвении»? Если введут, то тогда можно будет использовать законодательные меры на эту тему.
А если не введут, то, в любом случае, можно сделать какой-то «damage control» до того, как ситуация уже выйдет из-под контроля. И хотя бы об этом знать раньше, чем журналисты начнут названивать. Проще говоря, узнать об этом вечером и успеть за ночь разработать стратегию: что мы отвечаем журналистам.
Потребность такая есть. Соцсети — это огромная вещь, и здесь не понятно, что искать. В случае с системой DLP формат утечки понятный — мы определяем заранее конфиденциальную информацию, и мы ее ищем. Здесь же она может быть выражена совершенно иными словами, любым способом, и переврано, и как-то иначе подано. Это значит, что уровень лингвистики должен быть выше, чем для стандартного DLP. Поэтому мы разрабатываем через «Крибрум» — они более продвинуты с точки зрения внутренней лингвистики.
А мы чуть-чуть попроще лингвистику используем, потому что для наших целей важна скорость внутри корпорации. И про точность здесь тоже понятно, есть слово «конфиденциально», и оно ловится везде, в любых форматах. Для этого особой лингвистики-то не нужно.
Понятно, что у нас всё равно есть лингвистический модуль, и мы можем ловить и более сложные конструкции, но в социальных сетях это может преобразовываться в какую-то другую историю. То есть там лингвистическая задача довольно серьезная. Поэтому это исследовательская работа, и мы решили, что надо нам попросить помощи.
Я же тоже член грантового комитета, и я там сидела высокомерно и принимала решения. А тут мы сами прошли этот путь. Кстати, там же интересная система: они выгоняют человека, у которого есть конфликт интересов.
Причем ты можешь и сам заявлять конфликт интересов, и они сами могут его устанавливать. В нашем случае это все прозрачно, потому что мою фамилию просто пишут и говорят: «Все, Наталья Ивановна, сейчас будем рассматривать ваш вопрос». И мне не присылают на анализ никаких материалов. То есть я не знаю ничего и нахожусь в такой же позиции, как и обычные соискатели. Я не знаю, кто анализировал наши материалы. Я не могу пойти и что-нибудь ему сделать. И меня к тому же выгоняют, и я никак не могу участвовать. Я прихожу, и мне говорят: «Ну, вот. Приняли ваш грант». Или не приняли.
Поэтому там, с этой точки зрения, все очень грамотно. Система, видимо, с Запада откуда-то позаимствована.
Раньше я участвовала в федерально-целевой программе по исследованиям и разработкам, которые Министерство образования ведет постоянно, но это была программа до 2013-го года, в 2013-м году она закончилась, и я, собственно, в 2013-м году уже оттуда ушла. Я представляла группу по информационным технологиям.
И эта схема там не была отработана совсем, поэтому члены рабочей группы пропихивали свои проекты, как только могли. Мне-то было очень стыдно, я думала: «Как же я буду пропихивать свой проект?»
А здесь совершенно все прозрачно, поэтому, с этой точки зрения, не вызывает никаких трудностей.
Я хотел напомнить читателям об истории со «Сбербанком», когда кто-то вбросил информацию о том, что нет налички в банкоматах, и все якобы бросились её оттуда снимать. Расскажете подробности со своей точки зрения?
Вы знаете, вот это сложная история. Начну издалека. У нас в «Крибруме» сейчас есть три продукта и, наверное, будет четвертый.
Первое — это «Крибрум.Объекты». «Крибрум» анализирует определенный объект, то есть, условно говоря, мы берём какой-нибудь банк. «Сбербанк», допустим. И все, связанное со «Сбербанком», а также те слова, которые о нем скажут: «кредит Сбербанка» или «депозит Сбербанка», «Сбер» и так далее, мы все это анализируем. Это довольно просто, потому что подобрать синонимы к слову «Сбербанк», в принципе, никаких проблем не вызывает. Составляется так называемый семантический вектор, который включает в себя синонимы.
Есть ещё «Крибрум.События». Это выявление неких событий, которые назревают в сети. Это значит, что пошло какое-то движение, и все говорят, допустим: «Наденем красные платочки, пойдем на Красную площадь и будем там петь песни в три часа дня». Вот это какое-то событие, которого в обычных медиа нет, а в соцмедиа оно начинает развиваться. Или помните, было
обливание холодной водой? Все себя обливали ледяной водой — тоже какое-то движение.
Вот это событие вычислить гораздо сложнее, потому что неизвестен заранее объект. Алгоритмика здесь другая. Создается анализ сообщений, и если в этих сообщениях есть какие-то повторяющиеся элементы, то оно считается событием. По некоторым признакам; там довольно сложные алгоритмы. И мы вычленяем такие события.
«Сбербанк», кстати, является клиентом «Крибрума», но использует его для технической поддержки своих клиентов. Если у кого-то что-то засбоило в банкомате, и он написал об этом в соцсеть, то «Сбербанк», по идее, это сообщение увидит и себе отметит, мол, «О! Вот тот банкомат не работает, там зажевало карточку». Они его таким образом используют.
А событийный «Крибрум» они не используют. Потому что если бы у них стоял событийный «Крибрум», то он бы им тогда показал, что назревает снятие большого количества наличности, потому что идет такое движение в интернете. И они, может быть, смогли бы что-то сделать. Они же не сделали никаких заявлений, что удивительно. Не вышел Греф и не сказал: «Ребята, все это ерунда». Или, не знаю, не забросили в соцсети: «Ребят, у нас тут наличности столько — сами не знаем, куда деваться». Какие-то ответные действия должны были быть проведены. Если бы они были, то, может быть, не было бы таких серьезных последствий.
Недавно в «Сколково» был Startup Village, и вы участвовали в жюри. Как вы оцениваете проекты, которые увидели? Есть там какие-то «звездочки», которые в будущем выстрелят, или совсем всё грустно?
Вы знаете, я сидела уже в финальном жюри. Смотрела проекты по безопасности — их, кстати, не очень много было в этом году почему-то. Даже, кстати, проект, который
выиграл первый приз, тоже в сфере безопасности — система, которая реагирует на открывание дверей, окон и прочего.
Мне он очень понравился, я тоже за него голосовала, потому что это понятная технология, ребята её хорошо представили, монетизация тоже очень понятная.
Безусловно, хорошие проекты есть. Их довольно мало. Проблема в том, что среди проектов, которые были представлены на Startup Village, были проекты, которым по 5-7 лет, и у которых оборот 60 млн в год. Это не совсем стартап.
Хорошие, да, классные, действительно собственные разработки, все замечательно, но всё-таки. Нельзя же ставить в один ряд цыплят и каких-нибудь здоровых коршунов. Потому что коршун, понятное дело, цыпленка всегда заклюет. У цыпленка не останется шансов. В этом смысле мне не очень понравился конкурс. Мне кажется, на входе надо такие проекты отбирать. Среди финальных проектов таких была добрая четверть, наверное, или треть.
У вас, кстати, не сложилось ощущение, что в России венчурный рынок, рынок стартапов немного умирает?
Знаете, я хочу сказать, что не только в России. На самом деле, единственная страна, где модель венчурного капитализма успешна, это Соединенные Штаты. По большому счету, нигде, ни в каких других странах, эта модель так и не взлетела. Посмотрите на Европу. Вы много знаете европейских стартапов?
Пару-тройку.
И я тоже пару-тройку знаю. Не сотни. Вот в Германии у нас две компании, и мы туда довольно часто летаем. Там нет никакой надежды на то, что можно сделать какую-то маленькую компанию и к тебе сразу прибегут венчурные капиталисты.
Там тоже есть и капиталисты, и эта система, но она не работает. Потому что слишком много сложностей и с регистрацией компании, и налогами душить начинают уже с 10 человек, а с 50 ты должен завести профсоюз. Это что такое вообще? Профсоюз — в стартапе?
Надо понимать, что модель такого венчурного инвестирования работает в Штатах. В Штатах как-то эту модель осилили. А есть модель, например, совершенно противоположная — когда крупные корпорации создают у себя инновации, типа Samsung. Это вообще восточная модель. Япония по такому принципу развивается, Корея. У них же нет там никаких стартапов вообще.
И есть что-то между: ни нашим, ни вашим — чуть-чуть стартапов, и корпорации что-то генерируют. Весь остальной мир так непонятно живет. Уровень выживаемости стартапов крайне низкий. Это даже не один к десяти. Это, на самом деле, один к двадцати, тридцати. Вот в таких маленьких, самых начальных компаниях реальная выживаемость крайне низкая.
Когда компания как-то встала на ноги и хоть что-то начала зарабатывать, уровень выживаемости становится один к десяти. Поэтому венчурные капиталисты, например, не инвестируют ни в какие стартапы вообще. Венчурные капиталисты инвестируют в растущие компании, в компании, которые уже стоят на ногах, которым нужно немножко денег на развитие. Тогда у них есть шанс, что им эти деньги вернут. В стартапы кто инвестирует? Три F: Fools, Friends и Family.
Никакие капиталисты не инвестируют, потому что это никогда не окупается вообще.
Вот на раунд B можно привлечь рискованных капиталистов, которые вкладывают деньги, есть такие фонды, действительно. Но они все убыточны. Даже если внимательно на статистику посмотреть, то они все убыточны. Они не могут вернуть деньги. А все эти венчурные капиталисты, которые зарабатывают деньги, зарабатывают их не на серии B. Они зарабатывают на уже более высоких стадиях, вроде как у «Лаборатории Касперского».
Вот за нами гонялись.
Пока «Лаборатория Касперского» была маленькой, я ходила по рынку и просила хоть сколько-то денег. Так на меня даже смотреть не хотели. Как только «Лаборатория Касперского» встала на ноги, за нами начали бегать инвесторы.
То есть инвесторы начинают бегать, как ни странно, тогда, когда тебе деньги уже не нужны. Вот в чем парадокс всего этого дела.
Когда тебе деньги нужны, они, может быть, тебе даже их дадут, но они тебе выкрутят руки, заберут у тебя контроль, потом придут, как медведь в посудную лавку, начнут говорить, что надо делать, и всё. И тем самым тебя этим же загубят.
На самом деле, это крайне вредная вещь, и когда меня спрашивают, как надо привлечь инвестора, я говорю: если у вас есть возможность его не привлекать, то не привлекайте.
Если у вас есть хоть какой-то шанс выжить, то не привлекайте инвестора, ни в коем случае. Это будет самое лучшее, что вы можете сделать для себя.
Вот «Крибрум», например, очень нагрузочная технология. Это большая технология, тяжелая. Она сродни поисковику, и она инвестиционно емкая. «Крибруму» пять лет уже почти, но там горизонт прибыльности пока не обозначился. Когда же мы выйдем на какую-то прибыльность? Ну, надо иметь глубокий карман, задерживать дыхание.
В России есть такие структуры, как «Сколково» и ФРИИ — они разве не могут помочь вырастить какой-то венчурный рынок?
Единственный, кто может помочь вырастить, — это государство.
В Штатах тоже, прежде чем Кремниевая долина созрела, её же построили. А построили её на государственные деньги. Так что там тоже нельзя сказать, что это все были частные инвестиции. Поэтому то, что государство инвестирует, — это очень-очень правильно. И наличие этих всех фондов: ФРИИ (Фонд развития интернет-инициатив), Сколково, РФПИ (Российский Фонд прямых инвестиций), Роскоминвест — это замечательно. И надо инвестировать, инвестировать, инвестировать. Это правильная модель, на самом деле, когда государство помогает. Потому что ресурсоемкие проекты невозможно вытащить из своего кармана. Ты не знаешь, как там будет с прибылью. А с другой стороны, технологии-то стране нужны.
У «Сколково», в частности, сложился не очень приятный имидж. Как вы считаете, он с годами меняется в лучшую сторону или нет?
Мне кажется, что «Сколково» как раз — очень приличная организация, и я что-то ничего плохого не слышала. Может быть, не знаю, я не читаю соцсети. Мне кажется, что они довольно правильно организовали модель, и в этом смысле к ним претензий меньше, чем к кому бы то ни было. Потому что понятно, что на все фонды, в общем, бочку катят. Когда ты не получаешь денег, то кажется, что все остальные получили незаконно. Поэтому таких жалобщиков довольно много.
Но я не знаю, как бороться с этими проблемами. Мне кажется, что дело в менталитете скорее, чем конкретно в «Сколково».
Я читал недавно, что InfoWatch ищет $30 млн для развития в Азии. Эта история как-то развивается?
Да, сейчас разговариваем с неким фондом. Надеюсь, что разовьется.
А что именно вы планируете делать в Азии?
Не только в Азии, на самом деле. Мы ищем средства и для развития технологий. Нет сил все это финансировать из своего кармана.
Что касается, собственно, развития InfoWatch — мы работаем на рынке Ближнего Востока, где-то лет пять назад начали. Малайзия — года три назад, Шри-Ланка – в прошлом году, Индонезия, и вот сейчас Южная Америка.
Модель у нас примерно такая: мы находим агента в регионе, он начинает бегать, искать сделки, и подтаскивает партнеров. Мы обучаем технарей партнера, потом, если пойдут какие-то сделки, мы уже сажаем технаря, чтобы он мог делать непосредственно внедрение, рассказывать клиенту, как надо правильно внедрять DLP, и что они должны сделать у себя, поменять, чтобы DLP правильно внедрить.
Как вы относитесь к закону о «праве на забвение»?
Я понимаю, откуда этот закон взялся. Понятно, что депутатам хотелось бы почистить все за собой. Есть там какая-то группа лиц, которая бы хотела как-то интернет исправить. Поэтому, я думаю, что закон, конечно, будет принят.
Надо это делать или не надо? Я не думаю, что даже если такой закон будет принят, то провайдеры все начнут за собой уничтожать — просто потому, что это очень неразумно.
Но из данных можно извлечь много всяких полезных вещей, и они, конечно, пытаются их извлекать, поэтому и уничтожать данные, я думаю, никто не будет.
Единственное, за что можно бороться, это то, чтобы эти данные блокировались и не выдавались к выдаче. Сейчас речь, я так понимаю, об этом и идет, чтобы данные блокировались из выдачи. Это, в принципе, разумно. Потому что у нас были случаи, когда к нам приходили клиенты, плакали о том, что произошла какая-то утечка, и хотели любым способом замазать все, что к этой утечке относится — а у них нет никакой возможности. Если бы такая возможность законодательная была бы, то это, в принципе, правильно. Не все, что есть в интернете, хорошее.
About the author
